Книга «Лонгхольмский сиделец» и другие… - Виктор Иванович Носатов

то я, порой, надоедал полковому командиру до тех пор, пока тот не отпускал солдата в отпуск и непременно к уборочной страде, чтобы тот помог своим родителям и семье запастись на зиму продуктами и топливом. Гусары все это видели и отвечали мне взаимностью. Я всегда знал, что они пойдут за мной в огонь и воду и ни за что на свете не подведут. Вот и теперь, наблюдая за высланным навстречу врагу дозором, я в глубине души сожалел, что, возможно, отправил своих охотников на верную смерть. Терзался мыслью, что послал навстречу врагу не только своего услужливого и заботливого денщика Кузьмина, но и главу большого семейства ефрейтора Жданова. Случись что с Кузьминым, его и оплакивать-то будет некому, а вот с ефрейтором – другое дело. У него на руках не только престарелые родители, но и жена с тремя ребятишками, мал-мала меньше. Что будет с ними?

Чем дольше тянулась война, тем чаще я начинал задумываться о ее причинах и страшных последствиях. Для солдат, в большинстве своем крестьян, оторванных от сохи, от родимой земли, эта прекрасно организованная и искусно завуалированная союзниками кровавая бойня, требовавшая все новых и новых человеческих жертв, никаким образом не вписывалась в воззвание «За Бога, Царя и Отечество». Определенно – Богу и Отечеству эта война была не нужна, потому что враг не покушался на православную Русь. Так поговаривали меж собой солдаты, но этого своего мнения они не доверяли даже мне. Случайно услышав подобные разговоры, я понимал, что думают они хоть и вразрез с призывами своих командиров, но по-своему верно. Что для них означало «Отечество»? Село с церковкой посредине, пшеничные поля и тучные выгоны, гулянки за околицей до утра, да нелегкий крестьянский труд от зари до зари. Все это, такое мирное и домашнее, и заключало в сознании нижних чинов Отечество, которое царь своим манифестом, а приходской поп своим торжественным богослужением призвали защищать от злого ворога. И после этого крестьянин, который редко выезжал за пределы уезда и зачастую никогда в жизни не знал и не ведал о существовании Германии и Вильгельма, после объявления всеобщей мобилизации обязан был взять в руки оружие и насмерть драться с ранее неведомым ему врагом, на неведанных ему землях… Конечно, если бы вопрос стоял о защите его земельного надела, общинной пашни, дома, где он родился и вырос, села или деревни, то здесь не надо было призывать солдата выполнять воинский долг и уговаривать защищать свой дом, свой уезд, свою губернию и, наконец, матушку-Россию, потому что все это свое, святое, завещанное пращурами. Все это русский человек впитывает в себя с молоком матери, а повзрослев, питает себя воспоминаниями чудо-богатырей, отстоявших страну от иноземного нашествия.

Но каким образом ефрейтор Кузьмин, вахмистры Загородин и Стронский, другие мои боевые товарищи, с боями преодолевая сегодня эти, далеко не гостеприимные Карпаты, обязаны повлиять на судьбу России, а то и всей Европы? Только одним, ставя на заклание свои жизни. Чем больше русских солдат будет брошено в ненасытное жерло войны, тем увереннее будут чувствовать себя европейские союзники. Тем громогласней будут трезвонить о своих победах французы и англичане на Западном фронте, замалчивая то, что все их известные виктории обильно политы кровью русского солдата на фронте Восточном…

Так размышляя о войне и судьбах нижних чинов, я неотрывно наблюдал в бинокль за дозором, с опаской ожидая появления разъезда австрийских драгун. Увидев, что гусары благополучно добрались до леса, я облегченно вздохнул. В лесу охотники были словно в собственном доме. Каждое дерево, каждый куст был для них отличным укрытием, а густая трава заглушала шаги и не оставляла почти никаких следов.

Но не прошло и четверти часа, как со стороны леса послышались частые выстрелы, и на дорогу, отстреливаясь, выскочили мои охотники. Ефрейтор Жданов тащил на себе раненого, двое других прикрывали этот спешный отход. Заметив, что Кузьмин, отбиваясь от невидимого врага, хромает, припадая на правую ногу, я крикнул:

– Ну что, братцы, пропадают наши товарищи-гусары! Неужели не поможем?

Все десять охотников, которые остались со мной на обрыве, как один, не раздумывая, откликнулись на мой призыв, готовые ко всему.

– Со мной Твердохлебов и Задорожный, – охладил пыл своих кавалеристов я. – Ефрейтор Турчак и все оставшиеся поддержите нас огнем со своих позиций. С Богом, гусары! С нами удача!

Быстро скатившись по крутому склону с обрыва, я, выбежав на дорогу, сразу же заметил, как из леса вслед за гусарами выскочили с десяток австрияков и, не стреляя, бросились в погоню.

«Слава богу, что не видно австрийских улан, а то бы порубили моих молодцов в два счета, – подумал я, оценивая на бегу обстановку. – Враги явно намереваются захватить охотников в плен».

Заметив подкрепление, спешащее на помощь дозору, австрийцы остановились. Недолго посовещавшись, они вскинули винтовки и начали палить. Пули, казалось, свистели со всех сторон, но гусары, ведомые лишь одной мыслью: во что бы то ни стало спасти из рук врага своих товарищей, не обращали на них никакого внимания.

Помощь подошла вовремя. Раненный в ногу Кузьмин уже готов был упасть, когда я подхватил его на руки и вслед за ефрейтором Ждановым кинулся к спасительным позициям. Наш отход прикрывали Твердохлебов, Задорожный и легко раненный ефрейтор Слободько. Они, попеременно останавливаясь, вели по противнику прицельную стрельбу. Массированный огонь по преследователям был открыт и с обрыва. Потеряв трех человек, австрийцы отказались от преследования и начали отходить в лес, где вскоре и скрылись за деревьями.

Добравшись до позиции вахмистра Стронского, я предал Кузьмина на руки фельдшеру Сметанину, который был в команде охотников и за санитара, и за врача. Осмотрев рану на его ноге, тот быстро и умело ее перебинтовал.

– Повезло тебе, ефрейтор, – заявил он, – пуля прошла навылет. Но тебя непременно надо отправить в санитарный обоз. Может быть нагноение. – И, не обращая внимания на стоны Кузьмина, направился к другому раненому, которого вынес на себе ефрейтор Жданов.

Тяжело раненный в бою вольноопределяющийся Абрамов, невысокого роста, худенький гусар, больше похожий на недоучившегося студента, чем на рубаку-кавалериста, до войны работал в мастерских Николаевской железной дороги. Я взял его в свою команду лишь за его обширные познания в технике. Абрамов разбирался не только в паровозном деле, но и чинил брошенные австрийцами из-за поломок автомобили и мотоциклетки. Еще с юности его заветной мечтой была служба в армии. Но по настоянию отца, мастера железнодорожного депо, он пошел в техническую гимназию, а после ее окончания работал на железной дороге. Только с